Кромешная норма.
Программа курса кинотерапии по теме «Аутизм» находится ЗДЕСЬ
Екатерина Мень о фильме Любови Аркус «Антон тут рядом».
«Что значит быть летучей мышью?» — так называлась классическая статья американского философа Томаса Нагеля, объясняющая невозможность постичь природу психического на основе чисто объективного научного метода. В статье Нагель пропел гимн субъективности — главной опоре индивидуальности. И главному веществу в неустойчивом растворе умения пристраиваться к реальному миру. Мир создается коллективно, а взаимодействовать с ним мы обязаны персонально. То, как мы воспринимаем целый мир, зависит исключительно от набора частных чувств. И потому мы не можем видеть его с позиции чужого «набора» — как не можем представить себе картину мира летучей мыши, постигающей его с помощью эхолокации.
В некотором смысле уникальный фильм Любови Аркус — это попытка ответить на вопрос: что значит быть летучей мышью? И вопрос этот распространяется не только на героя фильма — юношу-аутиста Антона Харитонова, чью «эхолокацию» Аркус в течение четырех лет в паре с оператором Алишером Хамидходжаевым пыталась уловить и эксплицировать. Этот вопрос, безусловно, обращен и к ней самой: режиссер тщательным образом перебирает арсенал собственных чувств и сенсорных возможностей. Сила фильма «Антон тут рядом» заключается не в попытке понять сложного до крайности героя и уж тем более не в векторе филантропического посыла в адрес «убогонького». Сила (а теперь уже и успех) фильма сосредоточены в обращении Аркус к себе самой. Для нее Антон — и цель, и средство. Цель — это просто человек, случайно попавший через примитивное сочинение в область частного ошеломления от него. Средство же — подробного распознавания природы этого ошеломления. Каким выглядит мир для человека, написавшего такой текст — с его ритмикой, его рефреном «люди терпят», его архаично-заклинательной музыкой, его финалом «люди конечны»? Может быть, думает Аркус, нащупав этот эхолокационный орган чувств, и ей удастся обрести навык точной навигации в темноте? Но по мере съемок, по мере буквального усыновления героя, по мере увязания в тугом болоте отечественной психиатрии Аркус выясняет, что темнот много. Темен и непролазен «нормальный» мир для Антона, бесконечно — ни зги! — кромешна мгла системы, обслуживающей «русский» аутизм, темен страх умирающей матери Антона, уходящей из мира в черной безответности вопроса — что будет с ним? Своя темнота и у Аркус. Ее темнота сложена из непроговоренной тоски по отцу, из беспомощности перед лицом так называемой нормы, представителем которой она тоже является, из незнания границ собственных возможностей. «Думала, будет проект, а появился мальчик»,— признается режиссер в старомодном закадровом тексте. Думала, что поможет герою, а помогла себе. Думала, что получится понять Антона, а обнаружила себя. На ощупь, вслепую, она пускается в эту беспросветность, чтобы узнать, что столь знакомый нам окружающий мир — знакомый зрительно, слухово и тактильно — существует только в нашем воображении. И в этом простом открытии кроется настойчиво вытесняемое нами коварство правды — никакой нормы не существует. Как не существует и аномалии. И Аркус встает перед фактом тождества между собой и Антоном.
Фильм имеет сюжет и соответствует всем критериям классического повествования. Одно из другого, как из нескончаемой матрешки, выскакивают мытарства и тупики, из которых надо выбираться, чтобы прийти к страданию следующему. По очереди, по расписанию, аутиста ведут по рутинной спирали ада — из интерната в психушку, из психушки в его отторгающее поселение, из поселения в больницу — и опять, через кладбище матери, в психушку. Строгий порядок нормального мира, к которому сверхчувствительная летучая мышь со всем своим ультразвуковым умением совершенно неприложима. Но Аркус, нащупавшая в своем арсенале собственный ультразвуковой прибор — кинокамеру,— умудряется пройти по спирали рядом и привести сюжет к почти счастливому заключению.
Мы будем плакать, смотря этот фильм. Каждый, кто уже смотрел, плакал. Но это не слезы жалости к герою. Это катарсическая влага от обнаружения тесноты собственного мирка, это горе нашего суженного пространства, в котором, как мы верили до сих пор, есть разнообразие и объем, есть уникальное содержание, есть даже как будто миссия, а на деле — ломаный грош. Мы будем плакать от того, что нам откроется зыбкость наших пределов и тщетность наших ценностей. Мы встанем перед лицом другого мира, от наличия которого больше не сможем отказаться. Мы выйдем с сеанса другими людьми. Нет, мы не узнаем, что значит быть летучей мышью. Но мы выйдем с пониманием себя не как адептов нормальности, а как зазора между вероятностями. Мы выйдем с однозначным осознанием того, что никогда ни про какую летучую мышь мы ничего не поймем, но, однако, мы каждый момент должны пытаться это делать. Не для того, чтобы кого-то жалеть, а для того, чтобы просто быть по-настоящему полноценными. И полноценность эта — не в нашем здоровье, не в нашей нейротипичности, а в хотя бы малом интересе к чужому. Фильм Аркус — это урок о том, в частности, что столь лелеемое и самолюбовательное сегодня пробуждение общественного происходит в человеке только тогда, когда он хотя бы по локоть увяз в посторонней частности. В той частности, которая никогда не будет атрибутом его собственной жизни, но которая все же важна как средство примирения со своим собственным арсеналом страданий. Через приращение чужих смыслов человек приходит не к новому знанию, не к какой-то там точке в личностном росте и даже не к классической хайдеггеровской заботе, а к миссии осмысленной и одухотворенной защиты чего-то неиспытанного самим. Норма — это не там, где нет необходимости в нейролептиках и психиатрах, говорит нам Аркус. Она не там, где не требуется ультразвуковая ориентация и все можно потрогать собственными руками. Норма там, где внутри собственной, родной темноты мелькает непонятный, но дорогой тебе мотив чужой жизни.