Даже Богу нужно посмеяться после слишком долгого просмотра мира.
Во время съёмок фильма «Список Шиндлера» (1993 год) Стивен Спилберг носил в себе боль, которую мало кто мог понять. Каждый день на съёмочной площадке в Кракове, окружённом призраками Холокоста, он наблюдал, как его актёрский состав воссоздаёт самый тёмный час человечества: матерей, оторвавшихся от детей, дым, поднимающийся из труб.
Когда камеры перестали работать, тишина последовала за ним домой. «Мне казалось, что я живу внутри трагедии», — сказал однажды Спилберг. «Грань между прошлым и настоящим начала размываться.»
И вот тогда звонит телефон.
«Привет! Это ваша суточная доза безумия!» — произнёс безошибочный голос Робина Уильямса, прорываясь сквозь тьму, как солнечный свет сквозь облака.
Робин никогда не спрашивал, как дела у Спилберга — он уже знал. Вместо этого он боролся с тьмой смехом. Иногда он немного импровизировал о пингвинах, управляющих гастрономом в Польше. Иногда дюжина нелепых голосов спорила о том, кто должен быть помощником Спилберга.
«У Робина был радар для грусти, — вспоминал позже Спилберг. Он чувствовал, когда я слишком глубоко тонул. А потом — он просто появлялся из ниоткуда, принося с собой радость».
Звонки никогда не планировались. Они приходили в странные часы — полночь, рассвет или между монтажом, — как будто сердце Робина как-то точно знало, когда его другу нужно снова посмеяться. Спилберг начинал звонок молча, плечи тяжёлые, а в конце концов смеялся так сильно, что едва мог дышать.
— Иногда, — сказал он, — я смеялся до слёз. И в этом был смысл — помнить, что я ещё чувствовал что-то кроме боли.
Однажды ночью, после особо жестокого дня расстрела по ликвидации Краковского гетто, Спилберг сидел один в своей комнате, разбитый. Потом снова зазвонил телефон. Робин даже не поздоровался — он сразу запустил скетч о двух цирковых слонах, пытающихся создать джаз-бэнд.
«Ларри, твой багажник не в настроении!” — кричал один слон.
«Ну, может, если бы вы перестали играть на тубе ноздрями!» — другой отвечал.
В течение десяти минут Спилберг смеялся, пока его слёзы не освобождались от горя. — Робин, — сказал он, — ты понятия не имеешь, что ты только что сделал для меня.»
— О, кажется, да, — мягко ответил Робин. «Даже Богу нужно посмеяться после слишком долгого просмотра мира.»
На следующее утро Спилберг вернулся, чтобы зажигать — не потому, что мир изменился, а потому, что друг напомнил ему, что в нём всё ещё есть тепло.
Спустя годы Спилберг говорил: «Звонки Робина не были развлечением — это спасательные миссии. Он тянулся в темноту и вытаскивал меня, каждый раз.»
Их дружба стала тихим уроком сострадания — иногда любовь приходит не как грандиозные жесты или торжественные обещания. Иногда это звучит как голос на другом конце строки, говорящий:
«Эй, дружище… давайте сегодня вечером найдём немного света.»
И для Стивена Спилберга эти моменты были доказательством чего-то глубокого: смех, подаренный любовью, может быть спасательным кругом — даже в тени истории.