Йоргос Лантимос: В своих травмах мы всегда обвиняем других, и никогда — самих себя.

— Кому и когда пришел в голову сюжет с ребенком, которого надо принести в жертву во искупление совершенного греха?

— Мы всегда работаем в тесном сотрудничестве с моим постоянным соавтором [сценаристом] Эфтимисом Филиппоу, обсуждая новости, темы, ситуации (Лантимос и Филиппоу получили приз в Каннах за лучший сценарий — прим. «Медузы»). «Убийство священного оленя» не исключение. Наш диалог постепенно превращался в сюжет, и далее — в сценарий. Все началось с мальчика: он потерял отца и считает виновным в этом доктора, делавшего операцию, а теперь требует, чтобы тот принес в жертву члена своей семьи. Только тогда мы вспомнили Еврипида и «Ифигению в Авлиде», о которой изначально даже не думали. Конечно, никто не собирался всерьез адаптировать или осовременивать Еврипида: мы просто вступили в диалог с классическим мифом.

— А потом в сюжете возник хор? Не случайно же девочка поет в хоре. 

— Никакой связи! Я не думал о хоре из античной трагедии. Все чаще думаю, что не надо было вообще ни слова говорить об античности, тогда зрители и критики перестали бы все время к ней апеллировать.

— Сравнения с Кубриком вас тоже не радуют?

— Слушайте, я не буду отрицать, что обожаю Кубрика и смотрел все его фильмы сотни раз. А потом их из головы уже не выбросишь, они прилипчивые. Но когда снимаешь фильм, всегда стремишься создать оригинальное произведение, невзирая на все осознанные и неосознанные влияния. Я никогда в жизни не говорил на съемочной площадке: «А теперь давайте-как сделаем, как у Кубрика».

— Но Николь Кидман в вашей картине напоминает героиню в «Широко закрытых глазах» Кубрика. Вы же не можете сами этого не видеть.

— Наверное, но это не стилизация. Просто Николь такая. У нее в моем фильме минимум макияжа и грима, и волосы — такие, какие они есть на самом деле. Я сразу сказал ей, что не хочу ее преображать. Никакой парик или грим не сделают ее прекраснее, чем она есть.

— А борода Колина Фаррелла? Настоящая, не приклеенная?

— Настоящая, разумеется! Мне нравится седина в волосах Колина, хотя мы ее почти никогда не видим, другие режиссеры просят его красить волосы. А я попросил не делать этого и отрастить густую бороду. Честно говоря, хотел то же самое сделать в «Лобстере», просто времени не хватило. В «Убийстве священного оленя» мы видим настоящего, естественного Колина и его подлинную бороду. Наконец-то он похож на зрелого мужчину! И прекрасен в этом качестве.

— Люди расходятся во мнениях, о чем на самом деле ваш фильм. Говорят, опять о дисфункциональной семье.

— Эта тема мне близка. Но вообще-то «Убийство священного оленя» — о том, что такое справедливость и как она связана с местью. А еще о сложном механизме принятия решений, которые хотя бы выглядят логичными и справедливыми. Какова цена человеческой жизни, в каких величинах ее можно измерить? Все эти идеи мы хотели довести до предела, до абсурда, исследуя человеческое поведение в экстремальных обстоятельствах. Я сам не знаю, как повел бы себя в подобной ситуации. Для того и снимаю фильм, чтобы что-то о себе понять, пусть лишь отчасти.

— Не боитесь своих фантазий?

— Я докторов боюсь (смеется). Ты просто начинаешь с какой-то посылки, а остальное рождается совершенно естественно, будто помимо твоей воли. Конечно, в своих травмах мы всегда обвиняем других, и никогда — самих себя.

— Фильм начинается с операции на открытом сердце. Это настоящая операция?

— Да, мы получили разрешение снимать ее в настоящем госпитале. Не так было просто, пару дней мы тщательно готовились. Но я рад, что у нас в картине реальная операция, а не ее смехотворная имитация.

— Кардиохирург — врач, которому важен абсолютный контроль над рабочим процессом. Был ли у вас такой контроль? И может ли он быть у европейского автора, снимающего американское кино со звездами?

— Контроль был, не меньше, чем в предыдущих фильмах. Понимаете, у меня не меняются продюсеры, а эти вопросы в их руках. Так что снимать в Америке было не сложнее, чем до того в Ирландии или в Греции. Я, собственно, случайно поместил действие фильма в Штаты, можно было бы переместить его и в Европу; просто с Америкой получалось чуть проще. И госпитали там именно такие, как мне было нужно для съемок: тот, который вы видите в фильме, мы нашли в Цинциннати.

Конечно, каждый мой следующий фильм несколько больше и сложнее предыдущего. Но я стараюсь, чтобы они были не очень дорогими, чтобы контроль оставался в моих руках, а работали со мной только те, кто понимает и ценит мою работу. Снимать для большой голливудской студии я бы, наверное, не стал. Хотя всерьез мне и не предлагали.

— Расскажите о выборе музыки для картины: Губайдулина, Шнитке, Бах, Шуберт…

— Я долго не решался вообще использовать музыку в фильме, так что все еще нахожусь в поиске, пытаюсь понять, что мне подходит. Хотя музыку сам очень люблю. В начале съемок у меня было несколько идей, но я отбросил их одну за другой. Во время монтажа мне пришли в голову новые мысли: я почувствовал дух картины и понял, в какой музыке она нуждается. Я сразу решил, что оригинальный саундтрек мне ни к чему — хватит той музыки, которая уже написана. Просто чувствовал: сюда подойдет Бах, здесь идеальна Губайдулина.

— Тон фильма в итоге получился очень серьезным. Чересчур. 

— Да? А мне кажется, что Бах в финале звучит ужасно смешно! Я не хочу преувеличенной комедии в моих картинах, но хочу, чтобы люди смеялись. И смеясь, никогда бы не понимали, уместно это или нет. Музыка помогает противопоставить серьезные темы абсурдным обстоятельствам. Мне кажется, картина у меня получилась довольно забавной. Не знаю, чувство юмора у всех разное… Я сам много смеялся и когда снимал, и когда смотрел, что получилось.

— То есть, вас не смущает, если публика смеется?

— Я рад любой реакции, и чем сильнее, тем лучше! Но все-таки надеюсь быть понятым. Я не указываю людям, что хорошо, а что плохо, я просто хочу, чтобы они сами задавали себе эти вопросы, понемногу отказываясь от привычных табу.

— Табу часто связаны с религиозными предрассудками.

— Да, «Убийство священного оленя» затрагивает и проблему веры. В фильме говорится и о том, во что мы верим, и о том, как эта вера кардинально меняется в крайних обстоятельствах.

— А вы, кстати, любите Еврипида и античные трагедии?

— В школе он мне казался невероятно скучным, и понадобилось много лет, чтобы постепенно начать понимать, о чем он писал свои трагедии. Это приходит только с возрастом. Сегодня я часто думаю над этим, и очень люблю именно «Ифигению в Авлиде». Но я — не режиссер размышляющий. Когда я снимаю фильм, то действую импульсивно, интуитивно реагирую на разные ситуации. Получается то, что получается. А смысл и связи фильма, например, с Еврипидом уже потом мне объясняете вы.