Евгений Цыганов: Мы приходим в кино и театр за состраданием.
25 октября выходит в прокат фильм Наташи Меркуловой и Алексея Чупова «Человек, который удивил всех» — о том, как неизлечимо больной герой пытается обмануть смерть, изменив свою личность. Главную роль исполнил Евгений Цыганов. Кинокритик «Медузы» Антон Долин поговорил с актером о том, каково ему было изображать женщину и три раза подряд — следователей, зачем он выступил в поддержку Олега Сенцова и почему российские актеры боятся сниматься обнаженными.
— Когда тебе предложили роль в фильме «Человек, который удивил всех», как ты отреагировал? Знаю, что продюсеры и авторы долго искали возможности реализации этого сценария: история странная, для российского кино нетипичная.
— Я прочитал сценарий и написал одно слово: «прочитал». [Сценаристы и режиссеры Наташа] Меркулова и [Алексей] Чупов восприняли это как «до свидания». Потом мы встретились через какое-то время, я говорю: «Вы куда-то пропали». А они мне: «Ты же сказал, прочитал, ну и как бы…» Я говорю: «Готов это обсуждать в любом случае. Это достаточно любопытно, только у меня масса вопросов».
Надо сказать, что тот сценарий от фильма отличался. Там было много всяких линий, которые даже были сняты; они ушли в монтаже, и я это обнаружил только на премьере в Венеции. С одной стороны, я сожалел по поводу ушедшего: казалось, там были замечательные вещи, касающиеся эпизодических ролей — и не только. Но все-таки мне показалось, что фильм сложился, и, значит, все было сделано правильно, ради какого-то воздуха в картине, ради атмосферы. Чтобы там остался лес, осталось молчание.
— Ты перепрыгиваешь от момента, когда прочитал сценарий, к моменту, когда увидел фильм.
— Да, когда я прочитал сценарий, он меня, конечно, немного удивил. Сначала мне показалось, что это какая-то советская история про советскую деревню — кому это вообще интересно? А когда [в сюжете] начался главный замес, у меня округлились глаза и я подумал: вот это номер! А как они собираются это делать? И достаточно долго убеждал Чупова и Меркулову, что вторую часть должна играть женщина. То есть в тот момент, когда герой поверил, что он женщина, он должен действительно стать женщиной, и это должна играть актриса.
На каком-то этапе они мне поверили и стали думать над таким вариантом. Но в итоге, опомнившись, сказали: «Нет, Женя, женщину и мужчину будет играть один артист». При этом шли параллельные пробы, я уж не знаю, кто пробовался на эту роль, но мне говорили: «Продюсеры очень сомневаются в том, что это должен быть ты, мы пытаемся их убедить». И все-таки мы пришли к тому, что это буду я. Была просьба со стороны режиссера, чтобы я сбросил вес, я их убеждал, опять-таки, что этого делать не надо, что я могу быть полненькой дамой и это будет нормал.
Они очень дотошные ребята — сразу сказали, что нужны будут месяцы репетиций, что мы должны приехать в эту деревню раньше, чтобы пожить в этом доме. Были настроены очень серьезно. Собственно говоря, в этой работе меня привлек сам подход этих ребят. Они насмотренные, у них хороший кинематографический вкус, они вдвоем все смотрят и обсуждают, вдохновляются тем, что видят, или наоборот. Им хотелось сделать работу, которая бы нравилась им самим. Что, как ни удивительно, редкость. Поэтому, наверное, они с проектом так долго носились.
— Понятно, что тебе импонирует их желание сделать то, что нравится им. До какой степени ты, выполняя актерскую задачу, делал то, что тебе нравится и органично?
— Я стал третьим в этом диалоге. И [актриса] Наташа Кудряшова стала четвертой — или она третья, я уж не знаю, как правильно раскладывать. Меня допустили за стол. Например, вместе было принято решение, что когда герой становится женщиной, то перестает говорить. Пришли к тому, что это будет чище. Но надо тебе сказать, что большинство сцен, которые мы репетировали месяц, в фильм так и не вошли.
— Ты в этом фильме перевоплощаешься в персонажа, который тоже совершает перевоплощение. Ну превращение в немногословного мужика понятно как происходит, у тебя были подобные роли. Превращение в женщину для тебя, насколько мне известно, первое. Это было то же самое, что любую другую роль сыграть?
— Может быть, чуть более интересно. Михаил Чехов говорил, что, когда ты работаешь над ролью, интересно понять, насколько персонаж тебе близок и насколько он от тебя далек. Здесь понятна дистанция, она далекая. Когда перед тобой стоит такая новая задача, это как-то стремно — но интересно.
— Было что-то, что было по-настоящему трудно в этой роли? Психологически или физически.
— Я сейчас не готов погружаться в тонкости своей психологии и того, что для меня действительно дискомфортно. В этой истории такого было много. Я не так часто в кино раздеваюсь, например. Вообще считаю, что для русских артистов раздеваться в кадре — это не «тьфу». И даже разговаривать матом. У нас достаточно пуританское сознание — и я считаю, что это неплохо. Когда мы снимали «Оттепель», [режиссер Валерий] Тодоровский говорил: «Ребята, вообще-то надо целоваться в этой сцене, но вы так отвратительно это делаете, что давайте как-нибудь попробуем этого избежать».
Немецкие артисты в каких-нибудь 1960-х годах прыгали голые по сцене — это совершенно их не смущало и у зрителя не вызывало оторопи. У нас, действительно, что на сцене, что в кино, это всегда «а-а-а-ах» — как холодной водой тебя обливают. Это всегда такое событие!
А так-то там было физически сложно. Мы, естественно, снимали в ноябре, в холода, и бегать по лесу на каблуках, в платье и в чулках оказалось тоже серьезным испытанием. Пришлось прочувствовать, как непроста судьба актрисы. Это были достаточно трудные съемки. Но все-таки самое трудное в нашем деле — когда ты понимаешь бессмысленность происходящего. Когда ты тратишь часть своей жизни — и не понимаешь на что, чувствуешь, что это тотальная глупость и бесталанность. А когда ты видишь рядом с собой увлеченных, талантливых и красивых людей, то можно немножечко потерпеть холода и дискомфорт.
— Ты не считаешь сам, что это проблема, которую надо как-то преодолевать, — преувеличенное целомудрие актеров и актрис в России? Странно бывает, когда актриса пугается «обнаженных» сцен.
— У тебя есть жена? Ты представь на секундочку, что она актриса и вы с ней живете, растите ребенка. Однажды она к тебе приходит и говорит: «Слушай, меня тут позвали сниматься в кино про женщину, которая решила отдаться всем соседям в доме. Для режиссера принципиально, чтобы постельные сцены были без дублера, чтобы это все делала я». Думаю, ты озадачишься вопросом, какого хрена твоя женщина, говоря «я пошла на работу», идет ложиться куда-то в кровать, где ее мацают десяток каких-то соседей в каком-то фильме. Я знаю, что на пробы «Человека, который удивил всех» приходили актеры, которые читали сценарий и говорили: «Ребята, это роль на „Оскар“, но нет».
У меня был опыт работы с [британским театральным режиссером] Декланом Доннелланом, и он мне в какой-то момент сказал, что я буду выбегать на сцену в стрингах в стразах. Я про себя думаю: с хера ли я побегу на сцену в стрингах в стразах? И говорю ему:
— Я не смогу.
Он спрашивает:
— Почему?
— У меня просто ноги обварены.
— Серьезно?!
— Да, — говорю. — Хочешь, покажу?
Он говорит:
— Не-не, не надо.
И я выбегал в штанах и с голым торсом. Думаю, что тогда я не был прав. Попробую объяснить.
Деклан такую важную штуку до нас пытался донести, она не имела прямого отношения к стрингам. У него есть книга «Актер и мишень», которая рассказывает про так называемые ставки. Речь о том, что я думаю: как же я, Женя Цыганов, выбегу на сцену в стрингах. Но это мои ставки личные, Жени Цыганова, — как мама будет на это смотреть, как друзья засмеют. Но если ты актер, и если ты серьезный актер, то не должен думать о своих личных ставках, когда выходишь на сцену или входишь в кадр, потому что надо думать про ставки персонажа. Если твой персонаж бежит по городу, выпрыгнув из пожара без трусов, то ты в этот момент — он. Это вопрос того, насколько ты профессионально подключаешься и не красуешься, насколько ты действительно способен погрузиться в характер и обстоятельства, принять ставки персонажа.
— Получается, что у среднестатистического хорошего русского артиста, профессионального, есть очень много барьеров, которые он взять не готов, какой бы ни была роль. Доннеллан — один из ведущих театральных режиссеров в мире. И, несмотря на это, ты все равно, блефуя, говоришь: я этого делать не буду. Потому что внутренний барьер не дает.
— Да. И когда я смотрю на европейских или американских артистов, которые вытворяют порой черт знает что, когда я смотрю, не знаю, «Двадцатый век» и вижу сцену с мастурбацией Жерара Депардье и Роберта де Ниро, я думаю: ну вы конченные, вы просто психи, у вас просто нет вообще ничего святого, вы — отморозки!
— Ты с восхищением это думаешь или с ужасом?
— Я думаю: ну надо же! Ребята, а зачем вам это нужно, и вообще, что это такое? Огромный эпос, великолепная работа, но местами попахивает режиссерским самодурством. Хотя, наверное, я немного завидую их внутренней свободе. Таких примеров масса. Но когда артист говорит: я себе этого позволить не могу, — значит, артист себе этого позволить не может. Я, еще раз, не считаю, что это плохо. У нас не было сексуальной революции в стране. И надо признать, что великолепные русские артисты, на которых мы с тобой выросли, ни разу не то что не раздевались — даже не целовались в кадре. И при этом умели передать такую жизнь! Внутреннюю, безусловную, и делали это филигранно.
Кстати, например, режиссер Годар говорил, что поцелуй — это последнее, через что режиссер может рассказать о любви. Есть в кино масса других выразительных средств.
— А если забыть о внутренних барьерах, ты ощущаешь груз своего, скажем так, амплуа? Все знают, что Евгений Цыганов — такой немногословный, мужественный герой. И в качестве снайпера на войне, и в качестве гуляющего по Петербургу бездельника, и в качестве таинственного космонавта.
— Я бы с удовольствием сыграл роль болтуна, и, видимо, сейчас у [режиссера] Ромы Каримова в «Неадекватных людях — 2» так и будет. Но, честно говоря, я действительно не очень люблю слова в наших сценариях. Великолепные многословные диалоги — это событие, редкость. Иногда лучше промолчать, чем говорить какие-то необязательные ненужности. У меня было несколько ролей, где вообще не было слов, и я, честно говоря, всегда этому страшно радовался.
Что касается какого-то там секса, мужественности, спасибо большое, но… Я читал интервью [драматурга и актера Евгения] Гришковца, где он говорил, что есть такие актеры, как Женя Цыганов, который решил, что он — мачо, и вот он теперь везде мачо и не понимает, как глупо быть мачо. Но я вроде как не пытаюсь быть никаким мачо! Это внешнее впечатление — внутри я себя чувствую совершенно иначе. Я вижу персонажей: либо они мне интересны, либо нет — и тогда я пытаюсь, как правило, с этой истории соскочить. Пока еще, слава богу, я могу от каких-то вещей отказываться.
— От чего, например, ты отказываешься?
— Если вижу безусловный самоповтор, то я об этом говорю. Хотя у меня недавно был такой период, когда я играл следователей. Скоро выходит «Мертвое озеро», потом выходит фильм «Проводник», до этого [вышел] «Блокбастер». Это все делали симпатичные мне люди — [режиссеры Илья] Максимов, [Роман] Волобуев и [Роман] Прыгунов.
В какой-то момент я стал думать, чем же эти следователи в моем исполнении будут отличаться друг от друга. И вдруг обнаружил, что написан один следователь! Что в разных сценариях, с разными, понятно, сюжетами и даже жанрами, у моих героев есть общие черты. У них у всех суицидальные наклонности. У Волобуева фильм начинается с того, что следователь сидит с пистолетом во рту, у Максимова следователь в пьяном виде пытается разбиться на машине, у Прыгунова в первой сцене мы обнаруживаем следователя в ванне, полной крови, потому что он вскрыл себе вены. У них у всех проблемы с женщинами: расследования вертятся вокруг женщин, которые являются либо жертвами, либо преступницами.
Я стал серьезно обсуждать с режиссерами идею о том, что это должен быть один следователь [во всех трех фильмах]. Они все страшно этому обрадовались, но сказали: «Ты не сможешь договориться с продюсерами, потому что никакие продюсеры на это никогда не пойдут». Но мне не так важно, как этих ребят зовут: Максим, Леонид или Константин. Я для себя решил, что это один следователь. И подумал, что в этом что-то есть. В идеале из этого здорово было бы сделать франшизу — был бы эдакий Коломбо или Шерлок Холмс, такой суицидальный чувак.
Более того, я снимался у Леши Соболева в «Piter by» такой серии [короткометражных] новелл. Он уроженец Украины, в Нью-Йорке живет, очень талантливый. Он мне позвонил и сказал: «Женя, у меня есть сценарий про… следователя!» В общем, рассказал историю — и там тот же персонаж. Так что, возможно, этот мой личный сериал еще продолжится.
— А есть что-то, чего тебе, наоборот, не хватает? Вот ты хотел бы какого-то типа роль, но никто не предлагает.
— Я с удовольствием снялся бы в совсем пацанской истории. То есть я бы схватился за какое-нибудь «Криминальное чтиво», «На игле», «Банды Нью-Йорка» — или что-нибудь в таком духе, где суровые дядьки делают какие-то суровые дела и где женщины просто отсутствуют в принципе. Таких фильмов, наверное, у меня и не было. Мне предлагала девушка одна играть скинхеда питерского, но все равно это к романтической истории сводилось. Но я не очень большой поклонник мелодрамы или, например, романтической комедии. Это я не очень, честно говоря, люблю. Хотя…
— Хотя своей славой в большой степени обязан прекрасному фильму «Питер FM», который является одним из немногих удачных представителей этого жанра у нас.
— Там я в первый раз это и услышал — что, оказывается, есть такое понятие, как ромком. Да, вот такое исключение. Честно говоря, я никогда не считал, что это моя суперуспешная роль. Я с огромным уважением отношусь к [режиссеру] Оксане Бычковой, к ее чутью и искренности. Но сказать, что это роль мечты, я не могу.
— А у тебя есть любимые персонаж и роль из уже сыгранного?
— Могу назвать фильмы, которые я смотрел в кино и понимал: мне интересно смотреть не потому, что я там снялся, а потому, что это действительно классный фильм. Это «Космос как предчувствие», который я смотрел спустя десять лет после съемок, в Норвегии, и вдруг увидел, что это классная работа. Фильм «Русалка», который мне понравился начиная со сценария и заканчивая просмотрами. Есть еще, например, такой фильм «Забытый», четыре серии мы снимали с [режиссером] Володей Щегольковым в Риге. Он как-то сложился. Но это не полный список. Я считаю себя достаточно везучим артистом.
— Ты выступил в поддержку Олега Сенцова во время его голодовки. Многих это удивило: ситуация рискованная, а актеры в своем большинстве от политики стараются держаться подальше.
— Я, честно говоря, считаю себя человеком не очень политизированным. И действительно плохо разбираюсь, признаюсь, в этих всех делах. Понимаю, что до правды у меня нет возможности добраться, и, честно говоря, думаю, что артистам в политике делать нечего. Но первая тронувшая меня история касалась дела Юрия Дмитриева. Он близкий человек моих коллег и друзей, он очень поддерживал киношколу, в которой я учился. И о нем отзывались как о совершенно удивительном, необыкновенном человеке. Когда с ним эта беда произошла, то, честно говоря, я думал, что это местечковая история. И стал с этим для себя разбираться, вплоть до каких-то там звонков. Мне было сказано, что лучше в это вообще не соваться — просто чтобы не запятнать репутацию. В этот момент мне стало немного стыдно за себя. Я понял, что мне это важно; что то, что происходит, — даже не показательное выступление, а просто поклеп. Что это дело сфабриковано и сшито грубыми нитками.
В конечном счете чем мы занимаемся? Я считаю, что театр — это все-таки про гуманизм, про внимание к человеку, про сострадание. Мы приходим в кино и театр за состраданием. Идем, допустим, на «Нимфоманку» и там видим проблемы какой-то 14-летней девочки, которая к нам вообще не имеет никакого отношения. Но вдруг мы как бы подключаемся и сопереживаем. И в жизни случаются истории, к которым ты подключаешься. Чувствуешь за этим несправедливость, невнимание, равнодушие.
Ситуация с Сенцовым, когда уже весь мир кричал: пожалуйста, обратите внимание, как-то хоть прокомментируйте, что происходит? Ситуация с Кириллом Серебренниковым, когда все говорят: ребята, это же не про воровство! В ответ молчание. Потому что насрать на то, что вы чувствуете, на то, что вы думаете, на их родителей. Потому что человеческая единица, человеческая жизнь по большому счету не имеет сегодня здесь ценности. А искусство пытается говорить о том, что человеческая жизнь бесценна, как и человеческая личность, права, индивидуальность.
Поэтому вот так сложилось. Мне-то, собственно говоря, просто предложили прочитать рассказы Сенцова. Я взял их — и увидел в них живого человека, которого я знаю, которого понимаю. Он описывает свое детство, родителей, какие-то истории из жизни. Обычный, нормальный пацан, который может быть моим другом, братом, сыном, кем угодно. И я бы не простил тем людям, которые в этом всем участвуют, если бы такая ситуация случилась с моим родным человеком. Почему же я должен ее отпускать и говорить «нет, меня это не касается», если он не мой сын или брат?
К сожалению, понимаешь: ни мой голос, ни твой голос, ни голос там Изабель Юппер не имеют в этой ситуации никакого значения. Ни на кого во власти не произвела впечатления его голодовка 145-дневная, его истощенный, убитый организм, он никому не интересен. Он предлог, понимаешь, как у Пушкина в «Борисе Годунове», раздоров и войны.
На мой взгляд, это чудовищно. Как чудовищно то, что продолжаются войны. Что эти дядьки, которые, по идее, должны как-то договариваться между собой и заниматься нашим с тобой комфортом, покоем и уверенностью в завтрашнем дне, не способны между собой договориться, меряются своими причиндалами и считают, что это в порядке вещей. Мне кажется, это дико. Не верю я в то, что нельзя договориться. Мы учились в школе, в которой преподавалась методология: люди садятся за стол и за несколько дней поднимают все вопросы, вникают в суть проблемы — любой проблемы — и предлагают варианты ее решения. Было бы желание.
Антон Долин